Аль Пачино: «Нельзя позволять коже становиться слишком толстой»

Мистер Пачино, как вы справляетесь с грузом собственных достижений?
Не знаю. Я просто не думаю об этом в таких терминах. Я не воспринимаю роли как достижения. Это роли, которые ты играешь, картины, которые ты написал. Ну представьте актёра, который говорит: «Я больше не хочу сниматься, потому что не смогу сделать лучше, чем в последнем фильме. Пожалуй, пора завязать». Мы бы назвали это «почивать на лаврах», и вроде как так делать не стоит. Хотя я-то как раз за! Лежишь себе на лаврах, получаешь чек с нулями, осваиваешь новую профессию… Но по какой-то неведомо упрямой причине я продолжаю возвращаться к этому ремеслу.
Потому что вам хочется делать что-то новое?
Да, если нахожу материал, к которому могу что-то привнести и почувствовать: «Вот я здесь, я что-то говорю». Что бы это ни значило. А это значит — как сказал Шекспир — «держать, как бы, зеркало перед природой». Если я выражаю что-то своё, если через роль и персонажа могу донести до зрителя что-то человеческое, я попробую. Я даже не произношу слово «пенсия». Это какое-то странное слово для художника — «уйти на пенсию».
Художник Кристо говорил, что художники не уходят на пенсию — они просто умирают.
Хотя есть и такие, кто ушёл. Например, Филип Рот. Я снимался в экранизации его книги Унижение. Он бросил писать — и, по его словам, вполне счастлив. Уехал, занимается своими делами. Я его понимаю. Всё становится рутиной. Получаешь сценарий, читаешь сценарий, учишь сценарий. Всё по кругу. И ты уже ищешь нечто другое — например, режиссёра, который действительно хочет тебя видеть в фильме.
Но разве не все режиссёры хотят вас видеть?
До Крёстного отца, самого первого, никто меня не хотел. Только Фрэнсис. Он просто хотел именно меня, а я и сам не понимал, почему… Студии не хотели, никто не хотел — меня никто не знал. Думаю, когда режиссёр по-настоящему заинтересован, я скорее пойду навстречу, чем откажусь. Хочется найти риск, вызов — ведь ты будешь падать, вставать и идти дальше.
Почему это важно?
Когда делаешь это много лет, важно оставаться открытым. Нельзя закрываться, ведь уязвимость — это важно. Нельзя допускать, чтобы кожа становилась слишком толстой. Как писал Брехт в своей великой пьесе — он написал её, кстати, в 22 года — В дебрях города, один из героев говорит: «Кожа человека слишком тонка для этого мира». Но с возрастом она становится всё толще и толще, и вот уже ты врезаешься во всё подряд, но ничего не чувствуешь.
Жалеете ли вы о каких-то фильмах, которые сделали, стараясь бросить себе вызов?
Я ни о чём не жалею. Были, скажем так, ошибки. Я выбрал не тот фильм, или не так раскрыл персонажа, или сделал какие-то неудачные выборы… Но всё, что ты делаешь, становится частью тебя. Ты что-то из этого выносишь. А ещё — сам опыт. Все эти места, съёмочные площадки — это больше, чем просто воспоминания. Это то, что формирует твою жизнь. Так что — нет, не жалею.
Даже об отказе от Звёздных войн?
Звёздные войны. Да, это была моя первая крупная ошибка.
А ещё был сценарий Терренса Малика?
Да, давным-давно. Терри звал меня в фильм, и я до сих пор жалею… Ещё одна ошибка в моём списке. Они все в музее ошибок! Все отвергнутые мною сценарии!
«Важно оставаться открытым. Нельзя закрываться. Нельзя позволять коже становиться слишком толстой.»
Считаете, что сегодня вы подходите к актёрству иначе, чем раньше?
Да, думаю, по-другому. Иначе я бы не продержался так долго. Мы все проходим через циклы. Думаю, возраст — это про циклы. Мы здесь… а потом нас нет. Когда именно — никто не знает. Так что мы просто движемся по этим циклам.
Вам нравится текущий цикл вашей жизни?
Ну, знаете, как говорится: стакан наполовину пуст или наполовину полон? У всех у нас так. Бывают дни, когда мне и правда всё нравится. А бывают — нет… Если бы я был художником, никто бы не спрашивал меня про возраст. «Я рисую! Я художник!» — ненавижу это говорить. Мне не нравится это слово. Ещё в молодости мне одна женщина, с которой я жил, сказала: «Что бы ты ни делал, только не говори, что ты художник». Я ответил: «Я знаю! Не говорю!» (Смеётся.) Так и стараюсь не говорить. Уже много лет. Скажем так: я думаю, что я художник. Надеюсь, что да. Но если бы я был живописцем — вопросы были бы совсем другими.
Но у всех актёров та же проблема.
Из-за визуального восприятия. Из-за образа. Мы же работаем с образом — даже когда играем разных персонажей, этот образ всегда с нами… Поэтому и кажется немного претенциозным называть себя художником. Ведь ты — кинозвезда. А это — тоже звучит претенциозно. «Я кинозвезда!» — ну и что, блин, ты скажешь?

Сеньор Иньярриту, должен ли режиссёр проживать свои фильмы?
Я думаю, что каждый фильм в той или иной степени — это продолжение тебя самого. Без исключений. Все фильмы, которые я снял, — это части меня. Иногда мне кажется, что границы между фильмом и реальностью начинают размываться. Темы, которые я поднимаю в кино, внезапно начинают окружать мою реальную жизнь. Со мной это происходило не раз.

Мистер Аллен, каково это — раздеваться на сцене перед публикой?
(Смеётся) Раздеваться в театре, мне кажется, совсем не то же самое, что в кино. Многие говорят наоборот — но мне лично комфортнее делать это именно на сцене, в театре.
Почему так?
Не знаю. Наверное, потому что… хотя в театре вроде Trafalgar Studios немного иначе — там зрители совсем близко. Но на большинстве сцен, где я играл, например, в Эквусе, зрительный зал просто не видно. А в том спектакле обнажённость была полностью оправдана: она подчёркивала уязвимость моего персонажа в тот момент. Так что, по большому счёту, это даже оказалось чем-то освобождающим.

Мистер Хопкинс, вы как-то сказали, что чем больше живёшь, тем больше всё становится похоже на сон. Был ли в вашей жизни момент, когда реальность будто бы начала рассыпаться?
Последние лет тридцать я живу именно так. Это результат сбывшихся мечт — тех, что я вынашивал ещё ребёнком и молодым человеком. Примерно тридцать лет назад я вдруг осознал: «Это же нереально. Всё получилось именно так, как я себе представлял». Моя жизнь вся такая, и меня завораживает эта сила, которая есть у каждого из нас — мы создаём свою реальность по ходу дела.

Мистер Камбербэтч, что для вас счастье?
Счастье — это просто быть. Быть в данный момент. Если вы ищете счастье, значит, вы несчастливы.
Глубоко сказано!
Но это правда. Если начать искать его — это как горшок с золотом в конце радуги. Мне близка идея, что ваш ум способен формировать собственную реальность — какой бы тяжёлой и мрачной ни была ваша ситуация.
Вы практикуете буддийскую медитацию — эта мысль оттуда?
Именно.

Кристиан, какой съёмочный опыт был для вас самым весёлым?
Первое, что приходит в голову — это работа с Вернером Херцогом на «Спасении рассвета». Мы, включая самого Вернера, делали вещи, на которые окружающие смотрели с ужасом: «Ребята, вы же умрёте! Что вы творите? Вы и правда хотите поймать дикую змею и рискуете, что она вас укусит?!» Это были потрясающие времена. Сумасшедшие пилоты вертолётов в Таиланде срезали верхушки деревьев, пока мы пролетали над джунглями на экстремально низкой высоте… Я обожал эти моменты. По-настоящему.

Мистер Нолан, в таких фильмах, как «Интерстеллар», «Престиж», «Довод» и теперь «Оппенгеймер», часто присутствует элемент науки. Почему?
Думаю, мой интерес к физике, к науке и Вселенной зародился ещё в детстве. Я рос в конце 70-х, и когда был маленьким, вышла первая «Звёздные войны» Джорджа Лукаса. Научная фантастика тогда по-настоящему зажигала воображение. Благодаря этому научные программы, например, «Космос» Карла Сагана, старались опираться на наш интерес к фантастике. Это меня зацепило, и я перенёс это в кино — особенно в «Интерстеллар», где работал с Кипом Торном, лауреатом Нобелевской премии. Это дало понять, какие драматические возможности открывает научный взгляд на Вселенную — он может быть невероятно увлекательным.

Мистер Фаррелл, влияет ли вера на ваше восприятие жизни?
Вера — это очень важно. Это как с лошадью: если хочешь повернуть налево, сначала смотришь влево, а уже потом дёргаешь поводья. С людьми то же самое: туда, куда направлено твоё внимание, туда ты и идёшь. В этом смысле воображение и рассказы (истории) играют огромную роль — они помогают добраться до чего-то более настоящего, более глубокого.

Мистер Фёрт, повлияли ли Голливуд и модная индустрия на то, как люди воспринимают красоту?
Раньше красота в человеке воспринималась как нечто достойное, как повод для восхищения. Сегодня, если человек красив, сразу предполагается, что он пустышка и легкомысленный. В современном обществе красивая внешность почти автоматически означает отсутствие глубины. Думаю, многим талантливым и умным людям, которые к тому же красивы, приходится очень стараться, чтобы не полагаться исключительно на внешность.

Мистер ДеВито, до актёрской карьеры вы зарабатывали на жизнь как парикмахер. Это как-то помогло вам подготовиться к съёмкам в кино?
Вся суть актёрской профессии в том, чтобы черпать из собственного жизненного опыта. Ты стараешься использовать то, что прожил. Я работал в салоне красоты моей сестры, был парикмахером — и каждый день имел дело с самыми разными людьми. В какой-то момент ты начинаешь понимать, что заставляет людей улыбаться, что помогает им чувствовать себя комфортно. Всё строится на взаимоотношениях. Я думаю, это мне сильно помогло: ежедневно, с утра до вечера, я общался с людьми. Эти ситуации раскрепощают, дают уверенность в разговоре, особенно с незнакомцами.

Мистер Трехо, похоже, вы тот актёр, который открыт для любых проектов. Это правда?
Абсолютно. Это как быть маляром, понимаете? Будь то дом с двумя спальнями или с двенадцатью — я покрашу всё одинаково. Если кто-то приносит мне сценарий, я читаю его — и если он мне нравится, я соглашаюсь. Роль — не так важна.