Алехандро Гонсалес Иньярриту: «Ты не можешь остановиться»
Сеньор Иньярриту, должен ли режиссёр проживать свои фильмы?
Я думаю, что каждый фильм в той или иной степени — это продолжение тебя самого. Без исключений. Все фильмы, которые я снял, — это части меня. Иногда мне кажется, что границы между фильмом и реальностью начинают размываться. Темы, которые я поднимаю в кино, внезапно начинают окружать мою реальную жизнь. Со мной это происходило не раз.
С какими фильмами особенно?
На этот раз, с Выжившим. Физичность темы буквально стала частью нашей повседневности. Вода была ледяной, однажды мы снимали при минус сорока. То, что испытывали персонажи, становилось нашей реальностью — физическое состояние героев сливалось с нашим.
Почему вы были так одержимы съёмкой в таких условиях?
Я был по-настоящему счастлив оказаться в дикой природе, вернуться к истокам кино, когда всё происходило по-настоящему, в реальных местах. Без декораций, без цифровых миров. Настоящие природные условия, естественный свет… Для меня очевидно: как бы ни был хорош компьютер или художник-постановщик, ничто не сравнится с реальностью.
Почему?
Не только из-за красоты и сложности природы, но и из-за того, как она влияет на состояние всех, кто делает фильм. Это проникает во всё. Я обожаю такой опыт. Одиссея создания фильма становится самим фильмом. Мы стали как те самые охотники-трапперы. Это было потрясающе. Эмоционально, физически — колоссальный опыт.
Это напоминает мне “Агирре, гнев Божий” Херцога, где он верил, что суровые условия съёмок в перуанских джунглях проникнут в само кино.
Да, Агирре Херцога, или Фицкарральдо — это однозначно на меня повлияло. Или Дерсу Узала Куросавы. Или даже Апокалипсис сегодня. Эти фильмы о человеке против природы. Где пейзажи становятся выражением внутреннего состояния героя. Я обожаю такое кино.
Но съёмки в таких условиях изматывают. Во время “Агирре” Херцог и Клаус Кински чуть не поубивали друг друга от стресса.
Да, как только ты оказываешься там, понимаешь, что всё будет в десять раз сложнее. Этот фильм — результат наивного решения. Я пошёл на это вслепую. Ты отказываешься от комфорта, и каждый день — борьба. Это как скалолазание: ты уже на отвесной стене без страховки, и любой промах — ты сорвался и погиб. Именно такое чувство сопровождало нас каждый день.
Звучит ужасно.
Иногда страшно осознавать, насколько я безумен. Всё могло пойти не так. Каждый день были новые вызовы. Ты становишься существом, порождённым своей работой. Иногда ты бог, а иногда ты просто создание, выживающее в своей же вселенной. Финансовые ставки, масштаб проекта, высокие стандарты — мы были в ловушке. Я сам себя в неё загнал. Я не мог отступить. Если бы не закончил, или не закончил так, как хотел — это был бы крах. Это марафон: ты не можешь остановиться, ты должен добежать. Даже если уже теряешь сознание — должен дойти до конца.
Наверное, ваша карьера тяжело сказывается на браке.
Надеюсь, мы не разведёмся в ближайшее время! (смеётся) Это тяжело. Кино забирает у тебя слишком многое. Ты надолго выпадаешь из жизни, отдаляешься от тех, кто тебя ждёт — и это одна из самых тяжёлых сторон.
«Такое кино больше не снимается — потому что у руля теперь только финансисты, и их единственный интерес — прибыль».
И при этом вы уже работали над “Выжившим”, когда получили “Оскар” за “Бердмена”. Может, стоило сделать паузу?
Я как будто пробежал два марафона подряд — надо остановиться. Если честно, у меня даже не было времени осознать, что произошло с Бердменом! Странное чувство. Думаю, мне нужно пару месяцев просто отдохнуть и понять, что вообще случилось с моей жизнью за последние два с половиной года. Обычно между фильмами я беру два-три года. Единственное, о чём могу думать сейчас, — это отдых. На три года. Я действительно в нём нуждаюсь.
Чтобы снять такой масштабный фильм, нужен меценат вроде Арнона Милчана, профинансировавшего и “Бердмена”, и “Выжившего”?
Однозначно. Тут нужен человек с вкусом, с безумной страстью, с любовью к искусству — и немножко сумасшедший (в хорошем смысле), чтобы всё это стало возможным.
А все остальные слишком зациклены на деньгах?
Да. Поэтому такие фильмы и исчезают. Сейчас все — это финансисты, и они здесь только ради прибыли. Когда всем движет только выгода, кино превращается в товар. В нечто удобное, не раздражающее, с максимально широкой аудиторией… И это опасное состояние. Всё ради прибыли. Я не наивен — раньше тоже так было. Но сейчас — как никогда.
Если оглянуться назад: вы бы снова решились снимать “Выжившего” именно так?
Я ни о чём не жалею. Всё, что я прошёл, того стоило. Я очень горжусь этим фильмом. Но я бы не стал делать это снова. (смеётся) Это было слишком тяжело. Физически, эмоционально — на грани выживания. Иногда я оказывался в ситуациях, где было по-настоящему трудно…
Что даёт надежду в такие моменты?
Иногда ты теряешь веру. Понимаешь, что всё уже никогда не получится так, как ты мечтал. Но продолжаешь. И вдруг — один маленький поворот, и всё выстраивается. Когда день за днём всё идёт не так, руки опускаются, но ты не сдаёшься… и вдруг это происходит. Это почти что трансцендентный момент.
Мистер Аллен, каково это — раздеваться на сцене перед публикой?
(Смеётся) Раздеваться в театре, мне кажется, совсем не то же самое, что в кино. Многие говорят наоборот — но мне лично комфортнее делать это именно на сцене, в театре.
Почему так?
Не знаю. Наверное, потому что… хотя в театре вроде Trafalgar Studios немного иначе — там зрители совсем близко. Но на большинстве сцен, где я играл, например, в Эквусе, зрительный зал просто не видно. А в том спектакле обнажённость была полностью оправдана: она подчёркивала уязвимость моего персонажа в тот момент. Так что, по большому счёту, это даже оказалось чем-то освобождающим.
Мистер Хопкинс, вы как-то сказали, что чем больше живёшь, тем больше всё становится похоже на сон. Был ли в вашей жизни момент, когда реальность будто бы начала рассыпаться?
Последние лет тридцать я живу именно так. Это результат сбывшихся мечт — тех, что я вынашивал ещё ребёнком и молодым человеком. Примерно тридцать лет назад я вдруг осознал: «Это же нереально. Всё получилось именно так, как я себе представлял». Моя жизнь вся такая, и меня завораживает эта сила, которая есть у каждого из нас — мы создаём свою реальность по ходу дела.
Мистер Камбербэтч, что для вас счастье?
Счастье — это просто быть. Быть в данный момент. Если вы ищете счастье, значит, вы несчастливы.
Глубоко сказано!
Но это правда. Если начать искать его — это как горшок с золотом в конце радуги. Мне близка идея, что ваш ум способен формировать собственную реальность — какой бы тяжёлой и мрачной ни была ваша ситуация.
Вы практикуете буддийскую медитацию — эта мысль оттуда?
Именно.
Кристиан, какой съёмочный опыт был для вас самым весёлым?
Первое, что приходит в голову — это работа с Вернером Херцогом на «Спасении рассвета». Мы, включая самого Вернера, делали вещи, на которые окружающие смотрели с ужасом: «Ребята, вы же умрёте! Что вы творите? Вы и правда хотите поймать дикую змею и рискуете, что она вас укусит?!» Это были потрясающие времена. Сумасшедшие пилоты вертолётов в Таиланде срезали верхушки деревьев, пока мы пролетали над джунглями на экстремально низкой высоте… Я обожал эти моменты. По-настоящему.
Мистер Нолан, в таких фильмах, как «Интерстеллар», «Престиж», «Довод» и теперь «Оппенгеймер», часто присутствует элемент науки. Почему?
Думаю, мой интерес к физике, к науке и Вселенной зародился ещё в детстве. Я рос в конце 70-х, и когда был маленьким, вышла первая «Звёздные войны» Джорджа Лукаса. Научная фантастика тогда по-настоящему зажигала воображение. Благодаря этому научные программы, например, «Космос» Карла Сагана, старались опираться на наш интерес к фантастике. Это меня зацепило, и я перенёс это в кино — особенно в «Интерстеллар», где работал с Кипом Торном, лауреатом Нобелевской премии. Это дало понять, какие драматические возможности открывает научный взгляд на Вселенную — он может быть невероятно увлекательным.
Мистер Фаррелл, влияет ли вера на ваше восприятие жизни?
Вера — это очень важно. Это как с лошадью: если хочешь повернуть налево, сначала смотришь влево, а уже потом дёргаешь поводья. С людьми то же самое: туда, куда направлено твоё внимание, туда ты и идёшь. В этом смысле воображение и рассказы (истории) играют огромную роль — они помогают добраться до чего-то более настоящего, более глубокого.
Мистер Фёрт, повлияли ли Голливуд и модная индустрия на то, как люди воспринимают красоту?
Раньше красота в человеке воспринималась как нечто достойное, как повод для восхищения. Сегодня, если человек красив, сразу предполагается, что он пустышка и легкомысленный. В современном обществе красивая внешность почти автоматически означает отсутствие глубины. Думаю, многим талантливым и умным людям, которые к тому же красивы, приходится очень стараться, чтобы не полагаться исключительно на внешность.
Мистер ДеВито, до актёрской карьеры вы зарабатывали на жизнь как парикмахер. Это как-то помогло вам подготовиться к съёмкам в кино?
Вся суть актёрской профессии в том, чтобы черпать из собственного жизненного опыта. Ты стараешься использовать то, что прожил. Я работал в салоне красоты моей сестры, был парикмахером — и каждый день имел дело с самыми разными людьми. В какой-то момент ты начинаешь понимать, что заставляет людей улыбаться, что помогает им чувствовать себя комфортно. Всё строится на взаимоотношениях. Я думаю, это мне сильно помогло: ежедневно, с утра до вечера, я общался с людьми. Эти ситуации раскрепощают, дают уверенность в разговоре, особенно с незнакомцами.
Мистер Трехо, похоже, вы тот актёр, который открыт для любых проектов. Это правда?
Абсолютно. Это как быть маляром, понимаете? Будь то дом с двумя спальнями или с двенадцатью — я покрашу всё одинаково. Если кто-то приносит мне сценарий, я читаю его — и если он мне нравится, я соглашаюсь. Роль — не так важна.
Мистер Линч, вы начали заниматься трансцендентальной медитацией из-за проблем с гневом?
Нет. Но я заметил, что у меня действительно был гнев. У многих людей есть гнев, и я был одним из них. Люди направляют гнев на тех, на ком можно его сорвать — я срывался на своей первой жене. Потом я начал медитировать, и через две недели она подошла ко мне и спросила: «Что происходит?» Я ответил: «В смысле?» И она сказала: «Куда делся твой гнев?» Он исчез. Часто, когда люди начинают медитировать, они сами ещё не замечают изменений, а вот окружающие — замечают первыми.