Квентин Тарантино: «Это испорченное кино»
В чём ваш секрет в создании таких ярких персонажей?
Это не шутка и не кокетство: я писатель. Это моя работа. Задача писателя — не только писать о себе, но и смотреть на других людей, изучать их речь, выражения, манеры. И моя голова — как губка. Я слушаю, что говорят люди, замечаю поведенческие мелочи, запоминаю анекдоты, интересные истории — всё это остаётся у меня в памяти.
А если не запомнили?
Значит, это, наверное, не стоило запоминания. Оно просто откладывается в голове — и спустя полгода или пятнадцать лет, когда я начинаю писать новых персонажей, моя ручка — как антенна, она улавливает эти сигналы. И вдруг герои выходят на бумагу почти полностью сформированными. Я не пишу им реплики — они начинают разговаривать друг с другом сами.
Раз уж мы снова о насилии — а чего вы сами боитесь?
Мой главный страх — и, пожалуй, единственный такой по-настоящему иррациональный — это крысы.
Серьёзно?
Это единственное, что я назвал бы парализующим страхом. Если крыса окажется на этом столе, я буду уже на коленях у какой-нибудь девушки. А скорее — стоять у неё на плечах и орать, как девчонка.
«Я не собираюсь снимать фильмы вечно»
Видите кошмары?
Уже очень давно — нет. Когда ты ребёнок и видишь кошмар, ты лезешь в кровать к родителям. Но у моей матери был строгий подход. С определённого возраста меня начали отправлять обратно в свою постель, и я понял, что больше не могу себе позволить кошмары — мама меня не спасёт. Так что с тех пор я почти не вижу их.
Хотите когда-нибудь завести детей? Или они будут отвлекать от кино?
Посмотрим, как сложится. Но я не собираюсь снимать кино вечно. Хочу остановиться где-то к 60.
Вы в этом уверены?
Не совсем, но такой план. Я не хочу быть старым режиссёром, снимающим «стариковское» кино, который не знает, когда пора уйти. Не хочу испортить свою фильмографию набором стариковских фильмов. Конечно, могу передумать. Если мне будет 62 и я захочу снять кино — сниму. Но я хочу уйти из ринга победителем. Я хочу, чтобы фильмы делал тот парень, которого вы видите сейчас, а не осенняя его версия. А потом я бы просто писал. Был бы человеком пера. Писал бы книги о кино, романы, растил детей.
Сколько фильмов вы, по вашему мнению, посмотрели за жизнь?
Понятия не имею, даже приблизительно. Но с 17 до 22 лет я вёл список всех фильмов, которые смотрел за год в кино, включая ретроспективные показы. Новинки я обводил кружочком. Потом выбирал любимые и раздавал свои маленькие «премии». Обычно это было что-то вроде 197 или 202 фильмов в год. И это при том, что я был без денег и платил за билеты сам. В мои самые активные годы это было нормой — 200 фильмов в год.
Можно с уверенностью сказать, что вы видели очень много фильмов. А какие три — ваши любимые?
Спросите меня сегодня — скажу три. Спросите завтра — будут другие.
Ну а сегодня?
Эбботт и Костелло встречают Франкенштейна — потому что я увидел его ещё мальчиком, и он стал моим любимым фильмом. Там смешались жанры: юмор Эбботта и Костелло и страшные моменты с монстром Франкенштейна. Я, конечно, не знал, что это жанровое смешение, когда мне было пять, но я уже тогда это чувствовал. И всю карьеру я этим и занимаюсь — смешиваю жанры. Ещё — Таксист. Объяснить, почему — сложно. Это, наверное, самое романное и глубинное исследование персонажа в истории кино. Такое встречается обычно только в литературе. Но при этом Таксист — увлекательное кино. Там полно смешных моментов. Ну и третий фильм — как я всегда говорю — Хороший, плохой, злой.
Есть ли жанры, которые вам не нравятся?
Мне не всё по душе. Я люблю историческое кино, но не фанат костюмной драмы. А ещё я абсолютно не уважаю жанр биографического фильма. Это просто удобный способ актёрам получить «Оскар». Это испорченное кино.
Почему?
Даже если человек был очень интересным — если вы рассказываете всю его жизнь от начала до конца, это будет чертовски скучный фильм. Если уж вы берётесь за это, то делайте из этого комикс. Например, если вы снимаете фильм об Элвисе Пресли, не надо снимать о всей его жизни. Снимите про один день. Про тот день, когда он пришёл в Sun Records. Или про день перед этим, и закончите сценой, где он входит в студию. Вот это — кино.
Если бы сняли фильм о вас — он был бы скучным?
Может, мне было бы приятно... но я бы его не смотрел.
Мистер Тарантино, судя по вашим фильмам, не могу не спросить: вы одержимы женскими ногами?
Я этого не скрываю. Если подумать о режиссёрах, которых обвиняли в «одержимости ногами», то это были Альфред Хичкок, Луис Бунюэль, Сэмюэл Фуллер — неплохая компания. Это, кстати, говорит о том, что они были отличными режиссёрами, потому что знали, куда ставить камеру. Но я думаю, что в моих фильмах ноги и задницы получают примерно одинаковое экранное время.
Как и насилие.
Я просто рассказываю свои истории и делаю то, что мне по душе. Мне нравится работать внутри жанров и поджанров. А те жанры, с которыми я работаю — криминальное кино, кунг-фу, самурайские фильмы, слэшеры, автогонки — они изначально сенсационны и склонны к насилию. Такие жанры идеально подходят для напряжённого, шокирующего кино. И мне это нравится. Но, скажем, Джеки Браун — это совсем не про насилие, а про характеры.
Мистер Скотт, вы — человек с духом соперничества?
Я очень конкурентный! Думаю, впервые я понял это в школе, где мне давалось всё с трудом. Я не был глупым, но учился очень плохо! Я был последним в классе средней школы пять лет подряд! Занимал 29-е место из 29, и не мог понять, почему. Может быть, чтобы хоть как-то себя оправдать — возможно, у меня была лёгкая форма дислексии: «Я не могу сконцентрироваться на том, что говорит этот парень, это чертовски скучно!» (смеётся).
И что вы сделали?
Мистер Кроу, какова ваша самая большая слабость?
Курение — с огромным отрывом! Мне нравится выпить, но я не пью каждый день или что-то в этом духе. Я даже не уверен, что курение вообще можно назвать слабостью, скорее нужно какое-то другое слово, которое подчеркнёт всю абсурдность этого.
Мистер Бушеми, возможно ли вообще полностью контролировать ситуацию, когда вы работаете над фильмом как актёр?
Я не особо беспокоюсь о контроле. Думаю, когда ты актёр, ты в каком-то смысле изначально отказываешься от контроля, если только сам не режиссируешь фильм. И, наверное, меня это особо не тревожит, когда я работаю с действительно хорошими режиссёрами. Кино — это совместное творчество, и я считаю, что все хорошие режиссёры окружают себя лучшими людьми.
И наоборот. Вы как-то сказали, что если бы Квентин Тарантино был «редкостным придурком», которого никто не уважал, то он бы полностью потерял контроль над съёмками «Бешеных псов».
(Смеётся) Когда я это сказал? Вы, похоже, покопались основательно!
Мисс Суинтон, вы довольны тем, как изменилась киноиндустрия с тех пор, как вы начали карьеру в 1980-х?
Это забавное время, чтобы задать мне такой вопрос, потому что недавно я была на сцене Берлинале, в том же зале, где мы с Дереком Джарменом показывали Friendship’s Death, фильм, который мы сняли в 1986 году. Я словно пребываю в состоянии грёзы, как будто ко мне пришло прошлое. Так что, да, это удачный день, чтобы задать мне такой вопрос, потому что я действительно размышляю: каким всё было тогда? По чему я скучаю? А по чему — нет? Признаюсь, я скучаю по многому в том, как мы снимали фильмы в Лондоне в восьмидесятые и девяностые годы при поддержке Британского института кино...
Господин Кассель, почему вы так часто играете резких, «сырых» персонажей?
Думаю, потому что именно к таким ролям я и тянусь. Даже в жизни, когда я наблюдаю за людьми... Во французском у нас есть выражение à plusieurs couches (многослойный).
Вы имеете в виду многослойные личности?
Да. То, как люди себя ведут — парадоксы, противоречия. Все эти штуки, с которыми нам приходится жить, притворяясь, будто всё просто: чёрное или белое. А ведь именно в этом и кроется самое интересное в человеческой природе. В том, что мы должны делать одно, а изображать совсем другое. Вот тогда и становится по-настоящему увлекательно. Если ты просто говоришь то, что чувствуешь, — это не так интересно. А вот когда приходится врать — вот это уже интересно.
Господин Дефо, какой фильм сильнее всего повлиял на вашу жизнь?
Сложно сказать. Наверное, первый — Без любви (1981), или, может быть, Жить и умереть в Лос-Анджелесе. Очевидно, Взвод, но это уж слишком очевидный ответ. Он действительно изменил уровень узнаваемости, на какое-то время поднял мой статус, но вместе с этим принёс и проблемы. После Взвода стало очень трудно находить хорошие роли.
Мистер Феррелл, в какой период своей жизни вы больше всего пили?
Определённо в колледже. Но и когда я был на Saturday Night Live, мы с актёрами тоже нередко выбирались куда-нибудь. Это легко, когда живёшь в Нью-Йорке и не нужно никуда ехать за рулём. Нью-Йорк — отличное место для тусовок. В двадцать и даже в тридцать лет я хорошо проводил время, да. Но не было ни разу, чтобы я проснулся с мыслью: «Пора завязывать, у меня проблемы».
Мистер Харрельсон, вы надеетесь на новое поколение?
Я думаю, среди молодых есть настоящие лидеры. Это невероятно вдохновляет. Вот почему я надеюсь, что, наконец, произойдут изменения — в вопросах контроля над оружием, экологии. Когда молодёжь поднимает эти темы, они говорят из очень чистой позиции.
— Мистер Кроненберг, многие называют фильмы телесного ужаса «кроненберговскими». Как вы относитесь к тому, что ваша фамилия стала прилагательным?
Если употребляют в правильном контексте — мне, конечно, это приятно! Я раньше шутил, что цель любого режиссёра — стать «феллиниевским». Когда твоё имя начинает что-то значить само по себе. Мы же говорим: «Это был феллиниевский опыт». Так что если кто-то говорит, что фильм — кроненберговский… Мне это нравится. Единственное, что меня немного смущает — это термин «телесный ужас». Я сам его никогда не использовал! Это был молодой журналист, который его придумал, и с тех пор термин прижился — мне уже его не контролировать. Но сам я никогда не считал, что занимаюсь «телесным ужасом».
Мистер Соркин, в каком настрое вы садитесь писать?
Я могу писать только тогда, когда у меня хорошее настроение. У меня есть дочь-подросток, и если у неё что-то не так — проблемы в школе или просто типичные подростковые штуки — день для меня окончен. Я уже не смогу писать. Когда я работал над «Западным крылом», если мы с женой утром ссорились, если между нами было хоть немного напряжения, по дороге на работу я всегда звонил ей и говорил: «Слушай, я знаю, ты злишься, но можешь сделать мне одолжение? Давай прямо сейчас помиримся, потому что мне надо писать следующий эпизод».