Стив Бушеми: «Я особо не думаю об эмоциях»
Мистер Бушеми, возможно ли вообще полностью контролировать ситуацию, когда вы работаете над фильмом как актёр?
Я не особо беспокоюсь о контроле. Думаю, когда ты актёр, ты в каком-то смысле изначально отказываешься от контроля, если только сам не режиссируешь фильм. И, наверное, меня это особо не тревожит, когда я работаю с действительно хорошими режиссёрами. Кино — это совместное творчество, и я считаю, что все хорошие режиссёры окружают себя лучшими людьми.
И наоборот. Вы как-то сказали, что если бы Квентин Тарантино был «редкостным придурком», которого никто не уважал, то он бы полностью потерял контроль над съёмками «Бешеных псов».
(Смеётся) Когда я это сказал? Вы, похоже, покопались основательно!
Это было в начале девяностых.
Забавно, но недавно Армандо Ианнуччи описал меня как полную противоположность придурка. (Смеётся) И я бы сказал о нём то же самое! Я работал с режиссёрами, с которыми было не так уж весело, но ты всё равно делаешь свою работу. Чем больше ты доверяешь режиссёру, тем больше готов рисковать, открываться и не бояться. В «Смерти Сталина», например, было немного страшновато играть реального человека. Мне нужно было забыть, кем он был в истории, и просто сыграть его намерения, как они были прописаны в сценарии. Я особо не думаю об эмоциях, для меня важнее поведение, реакции — а это уже зависит от режиссёра, сценаристов и других актёров.
«Я не думаю об этом как о контроле. Скорее: “Как мне быть хорошим коммуникатором?”»
То есть всё упирается в доверие на съёмочной площадке?
Не только на площадке, но и потом, когда режиссёр садится за монтаж — важно, чтобы он был компетентен, чтобы всё хорошее, что ты, как тебе кажется, вложил в фильм, действительно оказалось в финальной версии.
А когда вы сами режиссируете? Как тогда меняется динамика?
Когда ты режиссёр, ты ещё и сам себя режиссируешь, и у тебя больше контроля над своей игрой… Но это не всегда хорошо.
Почему?
Потому что ты потом видишь всё на монтаже. Иногда это полезно, но иногда — не очень. Когда я режиссирую, я всегда волнуюсь. Надо думать не только о сюжете и персонажах, но и о том, всё ли ты снял в сцене. Я очень полагаюсь на монтажёра, который может сказать: «Тебе может не нравиться этот дубль по каким-то личным причинам, но он лучше того, который тебе нравится». Я действительно завишу от своей команды — актёров, оператора, первого ассистента… Я стараюсь, чтобы все были на одной волне.
Как вы сохраняете контроль?
Я не думаю об этом как о контроле. Скорее думаю: «Как мне быть хорошим коммуникатором?» Я стараюсь быть открытым. Как я уже говорил, всегда есть давление уложиться в съёмочный день, не терять времени на одной сцене в ущерб другим. Чем лучше ты общаешься, тем легче всё идёт.
В одном интервью о фильме Лаунж-бар «Деревья», который вы режиссировали и сыграли в нём главную роль, вы сказали, что вам пришлось выпить пива или сделать вид, что вы курите, и, оглядываясь назад, вы не знаете, как вообще могли при этом быть режиссёром.
Кажется, я имел в виду, что мне было трудно достаточно расслабиться, чтобы делать это естественно, полностью отдаться сцене. Была одна сцена вечеринки, где мы пили и курили, и я хотел создать ощущение неуправляемости. Но в то же время мне нужно было контролировать съёмку, быть уверенным, что мы всё получаем. Помню, как с Лизой Ринцлер, нашим оператором, мы заранее всё планировали: «Вот какое ощущение я хочу. Это важно. Вот это — нет». Так вся команда уже до съёмок знала, чего мы добиваемся.
Управление ожиданиями и эмоциями.
Именно.
Становится ли это легче с опытом?
Полезно напоминать себе: просто сделай вдох, оглянись вокруг, это не только про тебя. Если я чувствую тревогу, возможно, и другие её чувствуют… Надо просто создать пространство вокруг происходящего. Думаю, я уже привык к тому, как устроен этот бизнес. Я просто хочу, чтобы фильм мне действительно нравился. Всю жизнь я хотел быть работающим актёром и сотрудничать с хорошими людьми — и мне очень повезло, что это сбылось. Так что награды — это хорошо, если они есть, но если нет — ничего страшного. Я никогда не стремился «строить карьеру» в каком-то определённом стиле.
«Терпение — это то, над чем я работал и продолжаю работать»
Можно ли сказать, что терпение — это тоже способ управления ожиданиями?
Терпение — это то, чему я учился и продолжаю учиться. В каких-то вещах я очень терпелив, а потом сажусь в машину и теряю терпение с водителем впереди. (Смеётся) Так что это постоянная практика.
Вы бы сказали, что эта практика себя оправдала в вашей актёрской карьере?
Знаете, до выхода Бешеных псов мы с женой серьёзно думали переехать в Лос-Анджелес. Тогда на меня сильно давил агент: если хочешь добиться успеха, нужно быть там. Я серьёзно об этом думал. Но когда Бешеные псы вышли, они открыли для меня много дверей в индустрии: режиссёры, кастинг-директора, продюсеры начали узнавать моё имя. И тогда появилось ощущение, что я могу остаться в Нью-Йорке, строить карьеру здесь и быть уверенным, что смогу работать как актёр. И я благодарен за это.
Мисс Суинтон, вы довольны тем, как изменилась киноиндустрия с тех пор, как вы начали карьеру в 1980-х?
Это забавное время, чтобы задать мне такой вопрос, потому что недавно я была на сцене Берлинале, в том же зале, где мы с Дереком Джарменом показывали Friendship’s Death, фильм, который мы сняли в 1986 году. Я словно пребываю в состоянии грёзы, как будто ко мне пришло прошлое. Так что, да, это удачный день, чтобы задать мне такой вопрос, потому что я действительно размышляю: каким всё было тогда? По чему я скучаю? А по чему — нет? Признаюсь, я скучаю по многому в том, как мы снимали фильмы в Лондоне в восьмидесятые и девяностые годы при поддержке Британского института кино...
Господин Кассель, почему вы так часто играете резких, «сырых» персонажей?
Думаю, потому что именно к таким ролям я и тянусь. Даже в жизни, когда я наблюдаю за людьми... Во французском у нас есть выражение à plusieurs couches (многослойный).
Вы имеете в виду многослойные личности?
Да. То, как люди себя ведут — парадоксы, противоречия. Все эти штуки, с которыми нам приходится жить, притворяясь, будто всё просто: чёрное или белое. А ведь именно в этом и кроется самое интересное в человеческой природе. В том, что мы должны делать одно, а изображать совсем другое. Вот тогда и становится по-настоящему увлекательно. Если ты просто говоришь то, что чувствуешь, — это не так интересно. А вот когда приходится врать — вот это уже интересно.
Господин Дефо, какой фильм сильнее всего повлиял на вашу жизнь?
Сложно сказать. Наверное, первый — Без любви (1981), или, может быть, Жить и умереть в Лос-Анджелесе. Очевидно, Взвод, но это уж слишком очевидный ответ. Он действительно изменил уровень узнаваемости, на какое-то время поднял мой статус, но вместе с этим принёс и проблемы. После Взвода стало очень трудно находить хорошие роли.
Мистер Феррелл, в какой период своей жизни вы больше всего пили?
Определённо в колледже. Но и когда я был на Saturday Night Live, мы с актёрами тоже нередко выбирались куда-нибудь. Это легко, когда живёшь в Нью-Йорке и не нужно никуда ехать за рулём. Нью-Йорк — отличное место для тусовок. В двадцать и даже в тридцать лет я хорошо проводил время, да. Но не было ни разу, чтобы я проснулся с мыслью: «Пора завязывать, у меня проблемы».
Мистер Харрельсон, вы надеетесь на новое поколение?
Я думаю, среди молодых есть настоящие лидеры. Это невероятно вдохновляет. Вот почему я надеюсь, что, наконец, произойдут изменения — в вопросах контроля над оружием, экологии. Когда молодёжь поднимает эти темы, они говорят из очень чистой позиции.
— Мистер Кроненберг, многие называют фильмы телесного ужаса «кроненберговскими». Как вы относитесь к тому, что ваша фамилия стала прилагательным?
Если употребляют в правильном контексте — мне, конечно, это приятно! Я раньше шутил, что цель любого режиссёра — стать «феллиниевским». Когда твоё имя начинает что-то значить само по себе. Мы же говорим: «Это был феллиниевский опыт». Так что если кто-то говорит, что фильм — кроненберговский… Мне это нравится. Единственное, что меня немного смущает — это термин «телесный ужас». Я сам его никогда не использовал! Это был молодой журналист, который его придумал, и с тех пор термин прижился — мне уже его не контролировать. Но сам я никогда не считал, что занимаюсь «телесным ужасом».
Мистер Соркин, в каком настрое вы садитесь писать?
Я могу писать только тогда, когда у меня хорошее настроение. У меня есть дочь-подросток, и если у неё что-то не так — проблемы в школе или просто типичные подростковые штуки — день для меня окончен. Я уже не смогу писать. Когда я работал над «Западным крылом», если мы с женой утром ссорились, если между нами было хоть немного напряжения, по дороге на работу я всегда звонил ей и говорил: «Слушай, я знаю, ты злишься, но можешь сделать мне одолжение? Давай прямо сейчас помиримся, потому что мне надо писать следующий эпизод».
Господин Броуди, можно ли сказать, что сегодня у вас больше творческой энергии, чем когда-либо?
Я весь горю! У меня всегда была творческая энергия, но сейчас у меня больше вдохновения. Думаю, мы все прошли через непростое время, и это пробудило в нас осознание времени — того, как оно уходит, как оно мимолётно... Я хочу направлять свою энергию на что-то хорошее, на созидание — и, надеюсь, не растрачивать её зря. В этом весь смысл моего существования. Каждый день я что-то создаю — в разных формах: я не переставая рисую, пока спина не ломит. Занимаюсь музыкой — уже тридцать лет как — сочиняю, создаю звуковые полотна. Во мне просто есть это жгучее желание творить.
Мистер Пачино, как вы справляетесь с грузом собственных достижений?
Не знаю. Я просто не думаю об этом в таких терминах. Я не воспринимаю роли как достижения. Это роли, которые ты играешь, картины, которые ты написал. Ну представьте актёра, который говорит: «Я больше не хочу сниматься, потому что не смогу сделать лучше, чем в последнем фильме. Пожалуй, пора завязать». Мы бы назвали это «почивать на лаврах», и вроде как так делать не стоит. Хотя я-то как раз за! Лежишь себе на лаврах, получаешь чек с нулями, осваиваешь новую профессию… Но по какой-то неведомо упрямой причине я продолжаю возвращаться к этому ремеслу.
Сеньор Иньярриту, должен ли режиссёр проживать свои фильмы?
Я думаю, что каждый фильм в той или иной степени — это продолжение тебя самого. Без исключений. Все фильмы, которые я снял, — это части меня. Иногда мне кажется, что границы между фильмом и реальностью начинают размываться. Темы, которые я поднимаю в кино, внезапно начинают окружать мою реальную жизнь. Со мной это происходило не раз.