Тильда Суинтон: «Сейчас нам нужно кино как никогда раньше»
Мисс Суинтон, вы довольны тем, как изменилась киноиндустрия с тех пор, как вы начали карьеру в 1980-х?
Это забавное время, чтобы задать мне такой вопрос, потому что недавно я была на сцене Берлинале, в том же зале, где мы с Дереком Джарменом показывали Friendship’s Death, фильм, который мы сняли в 1986 году. Я словно пребываю в состоянии грёзы, как будто ко мне пришло прошлое. Так что, да, это удачный день, чтобы задать мне такой вопрос, потому что я действительно размышляю: каким всё было тогда? По чему я скучаю? А по чему — нет? Признаюсь, я скучаю по многому в том, как мы снимали фильмы в Лондоне в восьмидесятые и девяностые годы при поддержке Британского института кино...
Вы звучите довольно ностальгично.
Знаете, я вообще не сторонник ностальгии — но сейчас я действительно предаюсь ей, потому что оглядываюсь назад и понимаю, насколько нам тогда повезло. Хотя в то время нам казалось, что мы постоянно сталкиваемся с трудностями. Всё было очень непросто. Мы снимали фильмы на гроши. Но нам было всё равно, денег ни у кого не было, и никто особенно не думал о том, чтобы на этом заработать. Но в этом-то и была свобода. Когда ты никому не обещаешь прибыль, никто не стоит у тебя за спиной, и ты волен делать, что хочешь. В этом смысле мы были абсолютно свободны.
«Я действительно верю, что у нас тогда было нечто вроде менталитета окопной войны. Даже сейчас времена тяжёлые. Но это нас никогда не останавливало.»
Вы с Дереком Джарменом действительно создавали невероятно экспериментальное, маргинальное кино.
Да, конечно. На Англию прощальный взгляд (1987) — это же вообще нон-нарративное кино, снятое на Super 8, со звуковой дорожкой Саймона Фишера Тёрнера. И оно получило серьёзные, крупные рецензии. Да, они были ужасные — помню, как правый критик Норман Стоун буквально растерзал его в Sunday Times. Но сам фильм воспринимался всерьёз, это не было что-то маргинальное. В Лондоне есть замечательное репертуарное кино — Prince Charles Cinema, — так вот, На Англию прощальный взгляд (1987) там крутили целый год! Сейчас это просто немыслимо. Этого мне действительно не хватает. Потому что тогда, даже если нас называли «маргинальными художниками», мы себя так не чувствовали. Мне этого не хватает, потому что я смотрю на тех, кто сейчас унаследовал эту традицию, на молодых художников — им приходится бороться. Конечно, сейчас можно выложить свой фильм на YouTube, есть и другие пути. Но если ты хочешь быть в кинотеатре, на большом экране — это стало намного сложнее. Вот этого мне жаль.
Наверное, за определённые виды искусства всегда нужно бороться, но в этом ведь тоже есть нечто бодрящее, мотивирующее.
Я действительно считаю, что у нас тогда был настоящий «окопный настрой». Даже сейчас времена очень тяжёлые, особенно в культурном плане. Но нас это никогда не останавливало — наоборот, это нас подстёгивало. И я надеюсь, что сегодня происходит то же самое. Я уверена, что так и есть. Это мобилизует художников, это мобилизует культуру. Я могу только надеяться. А какой у нас выбор? Мы не можем сдаться. Никто из нас — и вы в том числе, мы же все работаем в культуре. Надо продолжать, несмотря на все препоны на пути кинопроизводства. Их так много, и любой из них может сломать волю.
Сломать волю?
Я не сужу никого, потому что давление огромно. Но думаю, бывает, что люди забывают, что у них есть агентность. У нас, у художников, есть собственная сила воли, и мы можем о ней забывать. Люди думают: «Нужно снимать такой-то фильм, потому что только тогда его купят дистрибьюторы…» — и начинают подстраиваться под это. И постепенно забывают, что у них есть выбор, есть право говорить правду. А именно это нам и нужно как культуре — подлинный взгляд, настоящий отклик на происходящее. Людям нужно понять, какие они могущественные. Мне кажется, нам сейчас как никогда нужно кино. Нужно смотреть на мир глазами других людей, чтобы развивать эмпатию и сострадание.
Вы всё же настроены с оптимизмом и верой в будущее кино, несмотря на сложности?
Мне очень трудно представить себе альтернативу. Быть безнадёжной или беспомощной… Я предпочитаю пытаться что-то исправить. Я вообще очень люблю что-нибудь чинить — когда в доме что-то ломается, я беру клей и с удовольствием всё склеиваю. Думаю, пока есть люди, готовые хоть немного постараться, чтобы найти новые способы связи, у нас есть надежда.
«Мы — люди, которые работают вместе. Нам нужно понимать друг друга, уметь общаться и договариваться о том, каким будет наш общий разговор.»
Кажется, вы всегда работаете с людьми, которые вас вдохновляют. Вспоминается ваше сотрудничество с Хулио Торресом.
О, мы обожаем друг друга. Я была в восторге от его работы на Saturday Night Live, от его сольных проектов. И я горжусь тем, что стала одной из первых, кто предложил: «А почему бы тебе самому не срежиссировать фильм Проблемная (2023)?» — это был наш проект 2023 года. Я очень рада, что мы настояли на этом. Он — настоящее чудо. Просто чудо. Вообще, у меня довольно быстро складывается впечатление о людях. Сейчас я даже мысленно всё перебираю — и, по-моему, у меня отличная интуиция. Я не помню, чтобы когда-то ошиблась насчёт режиссёра, с которым хотела работать. А это, согласитесь, неплохо!
Как вы обычно выбираете режиссёров для сотрудничества? Работаете в основном с теми, чьё творчество уже знаете?
Замечательно, когда у режиссёра уже есть фильмография — это как ключик, возможность познакомиться с его чувствительностью. Например, с фильмов Конец света (2024) мне было легко — я уже знала работы Джошуа Оппенгеймера, была большой поклонницей его художественных и документальных фильмов. Но важно и лично встретиться с режиссёром — потому что мы же работаем вместе. Нужно понимать друг друга, уметь общаться, договариваться, какой у нас будет общий язык. В конечном итоге, все режиссёры, с которыми я работаю, становятся для меня семьёй. Просто разные ветви одной семьи.
Господин Кассель, почему вы так часто играете резких, «сырых» персонажей?
Думаю, потому что именно к таким ролям я и тянусь. Даже в жизни, когда я наблюдаю за людьми... Во французском у нас есть выражение à plusieurs couches (многослойный).
Вы имеете в виду многослойные личности?
Да. То, как люди себя ведут — парадоксы, противоречия. Все эти штуки, с которыми нам приходится жить, притворяясь, будто всё просто: чёрное или белое. А ведь именно в этом и кроется самое интересное в человеческой природе. В том, что мы должны делать одно, а изображать совсем другое. Вот тогда и становится по-настоящему увлекательно. Если ты просто говоришь то, что чувствуешь, — это не так интересно. А вот когда приходится врать — вот это уже интересно.
Господин Дефо, какой фильм сильнее всего повлиял на вашу жизнь?
Сложно сказать. Наверное, первый — Без любви (1981), или, может быть, Жить и умереть в Лос-Анджелесе. Очевидно, Взвод, но это уж слишком очевидный ответ. Он действительно изменил уровень узнаваемости, на какое-то время поднял мой статус, но вместе с этим принёс и проблемы. После Взвода стало очень трудно находить хорошие роли.
Мистер Феррелл, в какой период своей жизни вы больше всего пили?
Определённо в колледже. Но и когда я был на Saturday Night Live, мы с актёрами тоже нередко выбирались куда-нибудь. Это легко, когда живёшь в Нью-Йорке и не нужно никуда ехать за рулём. Нью-Йорк — отличное место для тусовок. В двадцать и даже в тридцать лет я хорошо проводил время, да. Но не было ни разу, чтобы я проснулся с мыслью: «Пора завязывать, у меня проблемы».
Мистер Харрельсон, вы надеетесь на новое поколение?
Я думаю, среди молодых есть настоящие лидеры. Это невероятно вдохновляет. Вот почему я надеюсь, что, наконец, произойдут изменения — в вопросах контроля над оружием, экологии. Когда молодёжь поднимает эти темы, они говорят из очень чистой позиции.
— Мистер Кроненберг, многие называют фильмы телесного ужаса «кроненберговскими». Как вы относитесь к тому, что ваша фамилия стала прилагательным?
Если употребляют в правильном контексте — мне, конечно, это приятно! Я раньше шутил, что цель любого режиссёра — стать «феллиниевским». Когда твоё имя начинает что-то значить само по себе. Мы же говорим: «Это был феллиниевский опыт». Так что если кто-то говорит, что фильм — кроненберговский… Мне это нравится. Единственное, что меня немного смущает — это термин «телесный ужас». Я сам его никогда не использовал! Это был молодой журналист, который его придумал, и с тех пор термин прижился — мне уже его не контролировать. Но сам я никогда не считал, что занимаюсь «телесным ужасом».
Мистер Соркин, в каком настрое вы садитесь писать?
Я могу писать только тогда, когда у меня хорошее настроение. У меня есть дочь-подросток, и если у неё что-то не так — проблемы в школе или просто типичные подростковые штуки — день для меня окончен. Я уже не смогу писать. Когда я работал над «Западным крылом», если мы с женой утром ссорились, если между нами было хоть немного напряжения, по дороге на работу я всегда звонил ей и говорил: «Слушай, я знаю, ты злишься, но можешь сделать мне одолжение? Давай прямо сейчас помиримся, потому что мне надо писать следующий эпизод».
Господин Броуди, можно ли сказать, что сегодня у вас больше творческой энергии, чем когда-либо?
Я весь горю! У меня всегда была творческая энергия, но сейчас у меня больше вдохновения. Думаю, мы все прошли через непростое время, и это пробудило в нас осознание времени — того, как оно уходит, как оно мимолётно... Я хочу направлять свою энергию на что-то хорошее, на созидание — и, надеюсь, не растрачивать её зря. В этом весь смысл моего существования. Каждый день я что-то создаю — в разных формах: я не переставая рисую, пока спина не ломит. Занимаюсь музыкой — уже тридцать лет как — сочиняю, создаю звуковые полотна. Во мне просто есть это жгучее желание творить.
Мистер Пачино, как вы справляетесь с грузом собственных достижений?
Не знаю. Я просто не думаю об этом в таких терминах. Я не воспринимаю роли как достижения. Это роли, которые ты играешь, картины, которые ты написал. Ну представьте актёра, который говорит: «Я больше не хочу сниматься, потому что не смогу сделать лучше, чем в последнем фильме. Пожалуй, пора завязать». Мы бы назвали это «почивать на лаврах», и вроде как так делать не стоит. Хотя я-то как раз за! Лежишь себе на лаврах, получаешь чек с нулями, осваиваешь новую профессию… Но по какой-то неведомо упрямой причине я продолжаю возвращаться к этому ремеслу.
Сеньор Иньярриту, должен ли режиссёр проживать свои фильмы?
Я думаю, что каждый фильм в той или иной степени — это продолжение тебя самого. Без исключений. Все фильмы, которые я снял, — это части меня. Иногда мне кажется, что границы между фильмом и реальностью начинают размываться. Темы, которые я поднимаю в кино, внезапно начинают окружать мою реальную жизнь. Со мной это происходило не раз.
Мистер Аллен, каково это — раздеваться на сцене перед публикой?
(Смеётся) Раздеваться в театре, мне кажется, совсем не то же самое, что в кино. Многие говорят наоборот — но мне лично комфортнее делать это именно на сцене, в театре.
Почему так?
Не знаю. Наверное, потому что… хотя в театре вроде Trafalgar Studios немного иначе — там зрители совсем близко. Но на большинстве сцен, где я играл, например, в Эквусе, зрительный зал просто не видно. А в том спектакле обнажённость была полностью оправдана: она подчёркивала уязвимость моего персонажа в тот момент. Так что, по большому счёту, это даже оказалось чем-то освобождающим.