Уиллем Дефо: «Ты этим не управляешь»
Господин Дефо, какой фильм сильнее всего повлиял на вашу жизнь?
Сложно сказать. Наверное, первый — Без любви (1981), или, может быть, Жить и умереть в Лос-Анджелесе. Очевидно, Взвод, но это уж слишком очевидный ответ. Он действительно изменил уровень узнаваемости, на какое-то время поднял мой статус, но вместе с этим принёс и проблемы. После Взвода стало очень трудно находить хорошие роли.
Я бы подумал, что наоборот.
Тебе предлагают всё подряд, и при этом ничего не подходит. Ты оказываешься в каком-то водовороте. Хотя я стараюсь не жалеть о прошлом, бывают моменты, когда думаю: «Надо было продолжать». Большинство людей, всерьёз заинтересованных в кинокарьере, так и делают — даже если падают лицом в грязь, но если появился шанс, хоть какая-то волна интереса, надо хвататься: вперёд, вперёд, вперёд! Но я тогда ещё работал в театре и по-другому смотрел на себя и на то, чем хочу заниматься. Я ждал «идеальную» роль после всей этой признательности. Она долго не появлялась — и в итоге я просто устал ждать и пошёл работать.
И сейчас бывают такие периоды?
Да, это сложно. Всегда есть спады. Это особенно странно, потому что я много играю в театре, и постоянно перескакиваю из одного в другое. Конечно, бывают периоды, когда мне предлагают очень интересные вещи, а бывают — когда предложения довольно пресные. Но, должен признать, с возрастом диапазон ролей стал шире, и предложения поступают стабильнее. Пока что. Хотя это может измениться — всё меняется. Я старею, и играю уже другие типажи.
«Моё главное удовольствие — исчезать в материале».
Мне нравится работать, это очевидно. Мне нравится включаться, нравится это ощущение задачи, нравится ритуал: встать затемно и не знать, что ждёт днём, куда заведёт это приключение. Я люблю поездки.
Актёры иногда говорят, что тяжело «выйти» из роли после съёмок. Как вы справляетесь с переходами от одного персонажа к другому?
Никаких проблем. Это легко. Всё это — игра. Но это непросто в социальном и профессиональном смысле. Это даже может путать публику, потому что проще всего выражать себя через «карьеру» — выстраивать её как линейную траекторию. На каком-то уровне, конечно, я хочу играть и иметь долгую карьеру. Но в то же время я хочу исчезать. Вот это и приносит мне наибольшее удовольствие — растворяться в материале.
Вы сильно жалеете о чём-то в своей карьере?
Я стараюсь не жалеть. Хотя иногда думаю: «Чёрт, надо было поберечь кое-что, чтобы не терять возможности». Я это осознаю. Некоторые говорят мне: «Ты снимаешься в больших фильмах, чтобы потом позволить себе маленькие». Не совсем так, но в этом есть доля правды. В моём случае я часто соглашаюсь на фильмы, не глядя на общую картину. И вдруг понимаю, что снялся в трёх крошечных проектах, которые мне интересны, но они даже не рассчитаны на широкую публику. Я это понимаю. Надеюсь, что у меня есть люди, которые помогают с такими вещами.
Что вы обычно ищете в ролях?
У меня есть потребность в разнообразии. Со временем представление людей о том, какая у тебя карьера и какой ты актёр — очень сильно отличается. Нужно помнить: ты можешь сняться в шести фильмах, но если они все крошечные, их увидит только определённая публика — ну, синефилы, допустим. А потом выходит что-то крупное, и публика такая: «А, мы не видели его уже пару лет, он же из „Человека-паука“… или из „Мистера Бина“…». И это уже другая часть твоей карьеры. И только настоящий фанат кино видит всю картину целиком.
Есть ли у вас какие-то границы при выборе ролей? Всё-таки в «Антихристе» фон Триера вашему персонажу деревянным бруском раздавили яички…
Наверняка есть. Но я надеюсь о них не знать. (Смеётся) Думаю, одна из целей актёра — да и, возможно, жизни вообще — становиться менее испуганным. Какие-то границы нужны, какие-то приняты, но те, что мешают — я хочу убирать.
Всё же не думаю, что вы согласились бы на такое ради любого режиссёра.
Нет, конечно. Мне нравится работать с Ларсом. Мне нравится, что он делает, и то, что он мне предложил — было действительно интересно. Есть такие люди, с которыми я бы работал почти в любом проекте — если понимаю, что могу чем-то помочь, и если они действительно во мне нуждаются. В случае с Ларсом — он нуждался во мне для этой роли.
Вы с ним особенно близки?
На личном уровне — да, довольно. Например, я знаю некоторые вещи о его сексуальной жизни. (Смеётся) Ларс любит об этом говорить.
Каково с ним работать? Про него столько безумных историй…
Когда работа идёт — чувствуешь, как всё начинает становиться на свои места. Появляется ощущение естественного порядка. Случайности вдруг становятся удачными, начинается движение. И когда оно появляется, ты начинаешь что-то создавать, история обретает форму, герои проявляются. И вот это — потрясающее состояние для актёра: когда ты внутри процесса, но ты им не управляешь. Ты не контролируешь, не знаешь, чем всё закончится. И мне это очень нравится.
Мистер Феррелл, в какой период своей жизни вы больше всего пили?
Определённо в колледже. Но и когда я был на Saturday Night Live, мы с актёрами тоже нередко выбирались куда-нибудь. Это легко, когда живёшь в Нью-Йорке и не нужно никуда ехать за рулём. Нью-Йорк — отличное место для тусовок. В двадцать и даже в тридцать лет я хорошо проводил время, да. Но не было ни разу, чтобы я проснулся с мыслью: «Пора завязывать, у меня проблемы».
Мистер Харрельсон, вы надеетесь на новое поколение?
Я думаю, среди молодых есть настоящие лидеры. Это невероятно вдохновляет. Вот почему я надеюсь, что, наконец, произойдут изменения — в вопросах контроля над оружием, экологии. Когда молодёжь поднимает эти темы, они говорят из очень чистой позиции.
— Мистер Кроненберг, многие называют фильмы телесного ужаса «кроненберговскими». Как вы относитесь к тому, что ваша фамилия стала прилагательным?
Если употребляют в правильном контексте — мне, конечно, это приятно! Я раньше шутил, что цель любого режиссёра — стать «феллиниевским». Когда твоё имя начинает что-то значить само по себе. Мы же говорим: «Это был феллиниевский опыт». Так что если кто-то говорит, что фильм — кроненберговский… Мне это нравится. Единственное, что меня немного смущает — это термин «телесный ужас». Я сам его никогда не использовал! Это был молодой журналист, который его придумал, и с тех пор термин прижился — мне уже его не контролировать. Но сам я никогда не считал, что занимаюсь «телесным ужасом».
Мистер Соркин, в каком настрое вы садитесь писать?
Я могу писать только тогда, когда у меня хорошее настроение. У меня есть дочь-подросток, и если у неё что-то не так — проблемы в школе или просто типичные подростковые штуки — день для меня окончен. Я уже не смогу писать. Когда я работал над «Западным крылом», если мы с женой утром ссорились, если между нами было хоть немного напряжения, по дороге на работу я всегда звонил ей и говорил: «Слушай, я знаю, ты злишься, но можешь сделать мне одолжение? Давай прямо сейчас помиримся, потому что мне надо писать следующий эпизод».
Господин Броуди, можно ли сказать, что сегодня у вас больше творческой энергии, чем когда-либо?
Я весь горю! У меня всегда была творческая энергия, но сейчас у меня больше вдохновения. Думаю, мы все прошли через непростое время, и это пробудило в нас осознание времени — того, как оно уходит, как оно мимолётно... Я хочу направлять свою энергию на что-то хорошее, на созидание — и, надеюсь, не растрачивать её зря. В этом весь смысл моего существования. Каждый день я что-то создаю — в разных формах: я не переставая рисую, пока спина не ломит. Занимаюсь музыкой — уже тридцать лет как — сочиняю, создаю звуковые полотна. Во мне просто есть это жгучее желание творить.
Мистер Пачино, как вы справляетесь с грузом собственных достижений?
Не знаю. Я просто не думаю об этом в таких терминах. Я не воспринимаю роли как достижения. Это роли, которые ты играешь, картины, которые ты написал. Ну представьте актёра, который говорит: «Я больше не хочу сниматься, потому что не смогу сделать лучше, чем в последнем фильме. Пожалуй, пора завязать». Мы бы назвали это «почивать на лаврах», и вроде как так делать не стоит. Хотя я-то как раз за! Лежишь себе на лаврах, получаешь чек с нулями, осваиваешь новую профессию… Но по какой-то неведомо упрямой причине я продолжаю возвращаться к этому ремеслу.
Сеньор Иньярриту, должен ли режиссёр проживать свои фильмы?
Я думаю, что каждый фильм в той или иной степени — это продолжение тебя самого. Без исключений. Все фильмы, которые я снял, — это части меня. Иногда мне кажется, что границы между фильмом и реальностью начинают размываться. Темы, которые я поднимаю в кино, внезапно начинают окружать мою реальную жизнь. Со мной это происходило не раз.
Мистер Аллен, каково это — раздеваться на сцене перед публикой?
(Смеётся) Раздеваться в театре, мне кажется, совсем не то же самое, что в кино. Многие говорят наоборот — но мне лично комфортнее делать это именно на сцене, в театре.
Почему так?
Не знаю. Наверное, потому что… хотя в театре вроде Trafalgar Studios немного иначе — там зрители совсем близко. Но на большинстве сцен, где я играл, например, в Эквусе, зрительный зал просто не видно. А в том спектакле обнажённость была полностью оправдана: она подчёркивала уязвимость моего персонажа в тот момент. Так что, по большому счёту, это даже оказалось чем-то освобождающим.
Мистер Хопкинс, вы как-то сказали, что чем больше живёшь, тем больше всё становится похоже на сон. Был ли в вашей жизни момент, когда реальность будто бы начала рассыпаться?
Последние лет тридцать я живу именно так. Это результат сбывшихся мечт — тех, что я вынашивал ещё ребёнком и молодым человеком. Примерно тридцать лет назад я вдруг осознал: «Это же нереально. Всё получилось именно так, как я себе представлял». Моя жизнь вся такая, и меня завораживает эта сила, которая есть у каждого из нас — мы создаём свою реальность по ходу дела.
Мистер Камбербэтч, что для вас счастье?
Счастье — это просто быть. Быть в данный момент. Если вы ищете счастье, значит, вы несчастливы.
Глубоко сказано!
Но это правда. Если начать искать его — это как горшок с золотом в конце радуги. Мне близка идея, что ваш ум способен формировать собственную реальность — какой бы тяжёлой и мрачной ни была ваша ситуация.
Вы практикуете буддийскую медитацию — эта мысль оттуда?
Именно.