Уилл Феррелл: «Я сам себе немного скучен»
Мистер Феррелл, в какой период своей жизни вы больше всего пили?
Определённо в колледже. Но и когда я был на Saturday Night Live, мы с актёрами тоже нередко выбирались куда-нибудь. Это легко, когда живёшь в Нью-Йорке и не нужно никуда ехать за рулём. Нью-Йорк — отличное место для тусовок. В двадцать и даже в тридцать лет я хорошо проводил время, да. Но не было ни разу, чтобы я проснулся с мыслью: «Пора завязывать, у меня проблемы».
Много ли комедийных идей рождается в пьяном состоянии?
Вы удивитесь, как редко это случается. Много идей вроде бы рождается в баре, а потом наутро мы смотрим на них и такие: «Что мы вообще думали? Это же полная ерунда и совсем не смешно». Да, мы делали глупости в барах, но они, как правило, там и оставались.
Каким вы бываете в пьяном виде?
(Смеётся) Однажды я так напился, что попросил друга снять это на видео — чтобы посмотреть, какой я на самом деле.
И что вы увидели?
Я просто весёлый пьяница.
Есть ли что-то, что вас смущает?
Меня не так много что смущает, кроме, наверное, разговоров о самом себе. Потому что, честно говоря, я сам себе немного скучен. И говорить о себе — не самая лёгкая задача.
Вы смешной человек. А над чем вы сами смеётесь?
Ситуации, когда кто-то справляется с болью через юмор, — вот это по-настоящему смешно. Это очень искренне для меня, и совсем не клоунада. Тут тонкая грань — важно не переигрывать. Мне ещё нравится смотреть, как люди предельно серьёзно ведут себя в совершенно идиотских ситуациях. Это не попытка быть смешным, это попытка быть настоящим в абсурдном контексте. Вот это и есть для меня комедия.
А как вы относитесь к наготе на экране? Американцы ведь довольно зажаты в этом вопросе.
Нагота — в правильном контексте — конечно! (Смеётся) Это может быть гениально. Обидно, что в других странах можно ругаться матом, даже если в зале сидят дети. Надо было в Европе побольше крепких словечек вставить в свои выступления. В следующий раз наверстаю.
Правда, что вы набирали вес ради комедийных сцен с обнажёнкой?
Нет, я никогда специально не набирал вес. Просто у меня, видимо, комедийное телосложение от природы. Скорее наоборот — мне приходится заниматься спортом, чтобы не выглядеть слишком мягким и расплывшимся. А то уж больно легко набираю.
Но раньше вы ведь были спортивным парнем? Даже марафоны бегали?
Да, было дело, но, к сожалению, уже лет семь как не бегал марафоны. Сейчас просто стараюсь бегать по 4 мили в день. Раньше я был гораздо активнее.
«Хочется, чтобы каждый фильм был хитом. Но ведь не каждая картина — шедевр».
Вы иногда снимаетесь в более серьёзных независимых фильмах. Это чтобы не сойти с ума между крупными комедиями?
На съёмках инди-фильма сразу видно, что никто не пришёл ради денег. Все там, потому что любят сценарий. Маленький бюджет объединяет — это настоящая командная работа, и это классно. Но такие возможности не так уж часто мне выпадают. Поэтому если вдруг предлагают что-то необычное — я сразу хватаюсь.
Но вам же, наверное, присылают тонны сценариев с разными ролями? Просто большинство — неудачные?
Да ничего мне не присылают. Даже почитать не дают. Думаю, большинство таких ролей предлагают другим актёрам раньше, чем вспоминают обо мне. У многих в голове просто нет ассоциации: «О, давайте позовём Уилла Феррелла на драму». Так что я не из тех, кто сидит с кучей сценариев и не может выбрать. В основном мне предлагают комедии — и далеко не всегда хорошие.
Недавно вас называли самым переоценённым актёром Голливуда.
Ага, помню — это вроде Forbes писал. Забавно, потому что всего за два года до этого я был в их же рейтинге как один из самых ценных актёров. А потом — хлоп! — и переоценённый. Но знаете что? Мы ведь все стремимся быть переоценёнными, верно? Почему бы и нет? Так что я воспринимаю это как победу: быть самым переоценённым человеком.
Класс. А на что вы тратите деньги?
Ну точно не на журнал Forbes. (Смеётся)
Когда вас так называют, вы чувствуете давление?
Нет, совсем нет. Да, в прошлом году я снялся в дорогом фильме, который не окупился. Но если бы они снова составили этот список — я, может, снова был бы в числе «хороших». Мне кажется, сейчас вся развлекательная журналистика строится не на работах, а на шумихе вокруг. Кто-то на подъёме — «О, похоже, он скоро упадёт!» Упал — «О, вот он снова в игре!» Всем нужен какой-то сюжет. Я просто стараюсь думать о хорошем. Никогда не чувствовал давления. Может, это от незнания, не знаю. Но если вы хотите выписать мне чек за съёмки — огромное вам спасибо, но это уже ваша ответственность. (Смеётся) Я выложусь на максимум, постараюсь сделать всё как можно лучше, но если не выйдет — ну, так бывает в творчестве.
И не факт, что это вообще была ваша вина. Может, всё испортил кто-то другой.
Всегда так! (Смеётся) Конечно, бывает обидно. Хочется, чтобы каждый фильм был хитом. Но ведь не каждая картина — шедевр.
Мистер Харрельсон, вы надеетесь на новое поколение?
Я думаю, среди молодых есть настоящие лидеры. Это невероятно вдохновляет. Вот почему я надеюсь, что, наконец, произойдут изменения — в вопросах контроля над оружием, экологии. Когда молодёжь поднимает эти темы, они говорят из очень чистой позиции.
— Мистер Кроненберг, многие называют фильмы телесного ужаса «кроненберговскими». Как вы относитесь к тому, что ваша фамилия стала прилагательным?
Если употребляют в правильном контексте — мне, конечно, это приятно! Я раньше шутил, что цель любого режиссёра — стать «феллиниевским». Когда твоё имя начинает что-то значить само по себе. Мы же говорим: «Это был феллиниевский опыт». Так что если кто-то говорит, что фильм — кроненберговский… Мне это нравится. Единственное, что меня немного смущает — это термин «телесный ужас». Я сам его никогда не использовал! Это был молодой журналист, который его придумал, и с тех пор термин прижился — мне уже его не контролировать. Но сам я никогда не считал, что занимаюсь «телесным ужасом».
Мистер Соркин, в каком настрое вы садитесь писать?
Я могу писать только тогда, когда у меня хорошее настроение. У меня есть дочь-подросток, и если у неё что-то не так — проблемы в школе или просто типичные подростковые штуки — день для меня окончен. Я уже не смогу писать. Когда я работал над «Западным крылом», если мы с женой утром ссорились, если между нами было хоть немного напряжения, по дороге на работу я всегда звонил ей и говорил: «Слушай, я знаю, ты злишься, но можешь сделать мне одолжение? Давай прямо сейчас помиримся, потому что мне надо писать следующий эпизод».
Господин Броуди, можно ли сказать, что сегодня у вас больше творческой энергии, чем когда-либо?
Я весь горю! У меня всегда была творческая энергия, но сейчас у меня больше вдохновения. Думаю, мы все прошли через непростое время, и это пробудило в нас осознание времени — того, как оно уходит, как оно мимолётно... Я хочу направлять свою энергию на что-то хорошее, на созидание — и, надеюсь, не растрачивать её зря. В этом весь смысл моего существования. Каждый день я что-то создаю — в разных формах: я не переставая рисую, пока спина не ломит. Занимаюсь музыкой — уже тридцать лет как — сочиняю, создаю звуковые полотна. Во мне просто есть это жгучее желание творить.
Мистер Пачино, как вы справляетесь с грузом собственных достижений?
Не знаю. Я просто не думаю об этом в таких терминах. Я не воспринимаю роли как достижения. Это роли, которые ты играешь, картины, которые ты написал. Ну представьте актёра, который говорит: «Я больше не хочу сниматься, потому что не смогу сделать лучше, чем в последнем фильме. Пожалуй, пора завязать». Мы бы назвали это «почивать на лаврах», и вроде как так делать не стоит. Хотя я-то как раз за! Лежишь себе на лаврах, получаешь чек с нулями, осваиваешь новую профессию… Но по какой-то неведомо упрямой причине я продолжаю возвращаться к этому ремеслу.
Сеньор Иньярриту, должен ли режиссёр проживать свои фильмы?
Я думаю, что каждый фильм в той или иной степени — это продолжение тебя самого. Без исключений. Все фильмы, которые я снял, — это части меня. Иногда мне кажется, что границы между фильмом и реальностью начинают размываться. Темы, которые я поднимаю в кино, внезапно начинают окружать мою реальную жизнь. Со мной это происходило не раз.
Мистер Аллен, каково это — раздеваться на сцене перед публикой?
(Смеётся) Раздеваться в театре, мне кажется, совсем не то же самое, что в кино. Многие говорят наоборот — но мне лично комфортнее делать это именно на сцене, в театре.
Почему так?
Не знаю. Наверное, потому что… хотя в театре вроде Trafalgar Studios немного иначе — там зрители совсем близко. Но на большинстве сцен, где я играл, например, в Эквусе, зрительный зал просто не видно. А в том спектакле обнажённость была полностью оправдана: она подчёркивала уязвимость моего персонажа в тот момент. Так что, по большому счёту, это даже оказалось чем-то освобождающим.
Мистер Хопкинс, вы как-то сказали, что чем больше живёшь, тем больше всё становится похоже на сон. Был ли в вашей жизни момент, когда реальность будто бы начала рассыпаться?
Последние лет тридцать я живу именно так. Это результат сбывшихся мечт — тех, что я вынашивал ещё ребёнком и молодым человеком. Примерно тридцать лет назад я вдруг осознал: «Это же нереально. Всё получилось именно так, как я себе представлял». Моя жизнь вся такая, и меня завораживает эта сила, которая есть у каждого из нас — мы создаём свою реальность по ходу дела.
Мистер Камбербэтч, что для вас счастье?
Счастье — это просто быть. Быть в данный момент. Если вы ищете счастье, значит, вы несчастливы.
Глубоко сказано!
Но это правда. Если начать искать его — это как горшок с золотом в конце радуги. Мне близка идея, что ваш ум способен формировать собственную реальность — какой бы тяжёлой и мрачной ни была ваша ситуация.
Вы практикуете буддийскую медитацию — эта мысль оттуда?
Именно.
Кристиан, какой съёмочный опыт был для вас самым весёлым?
Первое, что приходит в голову — это работа с Вернером Херцогом на «Спасении рассвета». Мы, включая самого Вернера, делали вещи, на которые окружающие смотрели с ужасом: «Ребята, вы же умрёте! Что вы творите? Вы и правда хотите поймать дикую змею и рискуете, что она вас укусит?!» Это были потрясающие времена. Сумасшедшие пилоты вертолётов в Таиланде срезали верхушки деревьев, пока мы пролетали над джунглями на экстремально низкой высоте… Я обожал эти моменты. По-настоящему.