Ридли Скотт: «Вы не можете ехать по жизни в комфорте»
Мистер Скотт, вы — человек с духом соперничества?
Я очень конкурентный! Думаю, впервые я понял это в школе, где мне давалось всё с трудом. Я не был глупым, но учился очень плохо! Я был последним в классе средней школы пять лет подряд! Занимал 29-е место из 29, и не мог понять, почему. Может быть, чтобы хоть как-то себя оправдать — возможно, у меня была лёгкая форма дислексии: «Я не могу сконцентрироваться на том, что говорит этот парень, это чертовски скучно!» (смеётся).
И что вы сделали?
Я ушёл в ту сферу, где был силён — в искусство. Как только появилась возможность, я пошёл в художественную школу — и это стало моим откровением: я оказался в этом хорош. Всё пошло гораздо дальше и быстрее, чем я мог предположить. После колледжа искусства в Уэст Хартлпуле я поступил повсюду: в Королевский колледж в Лондоне, в Слейд и другие престижные заведения. Я подумал, что надо следовать за этим, потому что, по крайней мере, в итоге я получу работу, которая мне нравится. Я поступил в Королевский колледж, и это стало началом моего становления — трамплином.
«Я ни дня не работал в своей жизни. Я просыпаюсь утром и говорю: ‘О, хорошо, ещё один день!’»
Откуда у вас стремление к успеху?
Моя мама была такая. Ей бы следовало быть бизнесвумен. Она была домохозяйкой, вырастила троих сыновей: Тони Скотта, тоже режиссёра, и моего старшего брата Фрэнка, который стал капитаном судна в 30 лет. Он опередил всех лет на двадцать! Обычно ждут, пока кто-то уйдёт в отставку — так сказать, «наследуют кресло мёртвых» — а он уже к 30 был на назначениях в Сингапуре и Шанхае. Она справилась с тремя детьми — значит, делала что-то правильно.
Как этот настрой изменился, когда вы начали работать в Голливуде?
Я ни дня не работал в своей жизни! Серьёзно! Сейчас я просыпаюсь каждое утро и говорю: «О, круто, ещё один день!»
Но наверняка были трудности?
Ну да, например, мой ранний опыт с Бегущим по лезвию был, мягко говоря, сложным.
Почему?
Это был мой первый раз в Голливуде, и я был вовсе не новичком! Мне было 42 или 43 года, и я уже был достаточно успешным бизнесменом. У меня за плечами был большой опыт! Я не снимал фильмы до 40, хотя хотел с 30 — просто тогда не выпадала такая возможность. Но мне было всё равно, потому что я преуспевал в рекламе и получал от этого огромное удовольствие... Я просто не осознавал, что нахожусь на этапе обучения. Когда парню 25–26 лет дают кучу денег на фильм, а он проваливается — его просто уничтожают! Нельзя так делать — нельзя перескакивать с $3 миллионов бюджета на $150 миллионов. Это глупо и просто не имеет смысла.
В большинстве других индустрий такого и близко не происходит.
Вот именно. Один день ты работаешь с маленькой командой из 12–20 человек, а потом с бюджетом в $200 миллионов заходишь в город, и весь город поворачивается к тебе и ждёт указаний.
Так с вами и произошло?
Когда я пришёл в индустрию, понял, что работаю с людьми, которые не соответствуют моим требованиям, но я был вынужден с ними работать — вот что произошло. Но, думаю, это даже было полезно. Это как спорт! Очень точная параллель с кино: ты должен всё время держать мяч в игре, иначе проиграешь. Ты не можешь рассчитывать на комфортную поездку — ставки слишком высоки. Нужно быть на высоте всё время.
Фрэнсис Форд Коппола как-то сказал, что для студии даже один фильм — это риск, и именно поэтому стольким нестандартным проектам не дают финансирования.
Если посмотреть на демографию и на то, что держит студии на плаву — на успешные компании вроде Disney или Universal — можно сказать, что у них всё неплохо с большими фильмами. Им бы не помешали отдельные отделения для малобюджетного кино, потому что весь мир сейчас движется в сторону контента, производимого под стриминговые платформы. Это полностью меняет студийную систему. Но Гладиатор стоил чуть больше $100 миллионов — пусть это и было давно, но он заработал столько денег, что экономически это было очень оправданно. А если фильм стоит $260 миллионов и приносит более $500, то эти $500 даже не все идут студии! Студия получает только половину, так что она едва выходит в ноль.
Похоже, в кино почти не осталось среднего бюджета.
Ну, он есть, но упал до уровня ниже $10 миллионов. У меня фильмы скромнее — около $40 миллионов.
А как насчёт масштабных блокбастеров вроде Прометея или Чужого?
Прометей стоил $106 миллионов — так что я достаточно экономичен по меркам сегодняшнего кино, даже с большими фильмами. А вот когда фильм стоит $300 миллионов — это значит, кто-то не понимает, что, чёрт возьми, делает. Серьёзно, это глупо — это на самом деле глупо. Если бюджет $250–260 миллионов, а потом кто-то выходит за рамки ещё на 50 миллионов — такого человека нужно уволить!
Мистер Кроу, какова ваша самая большая слабость?
Курение — с огромным отрывом! Мне нравится выпить, но я не пью каждый день или что-то в этом духе. Я даже не уверен, что курение вообще можно назвать слабостью, скорее нужно какое-то другое слово, которое подчеркнёт всю абсурдность этого.
Мистер Бушеми, возможно ли вообще полностью контролировать ситуацию, когда вы работаете над фильмом как актёр?
Я не особо беспокоюсь о контроле. Думаю, когда ты актёр, ты в каком-то смысле изначально отказываешься от контроля, если только сам не режиссируешь фильм. И, наверное, меня это особо не тревожит, когда я работаю с действительно хорошими режиссёрами. Кино — это совместное творчество, и я считаю, что все хорошие режиссёры окружают себя лучшими людьми.
И наоборот. Вы как-то сказали, что если бы Квентин Тарантино был «редкостным придурком», которого никто не уважал, то он бы полностью потерял контроль над съёмками «Бешеных псов».
(Смеётся) Когда я это сказал? Вы, похоже, покопались основательно!
Мисс Суинтон, вы довольны тем, как изменилась киноиндустрия с тех пор, как вы начали карьеру в 1980-х?
Это забавное время, чтобы задать мне такой вопрос, потому что недавно я была на сцене Берлинале, в том же зале, где мы с Дереком Джарменом показывали Friendship’s Death, фильм, который мы сняли в 1986 году. Я словно пребываю в состоянии грёзы, как будто ко мне пришло прошлое. Так что, да, это удачный день, чтобы задать мне такой вопрос, потому что я действительно размышляю: каким всё было тогда? По чему я скучаю? А по чему — нет? Признаюсь, я скучаю по многому в том, как мы снимали фильмы в Лондоне в восьмидесятые и девяностые годы при поддержке Британского института кино...
Господин Кассель, почему вы так часто играете резких, «сырых» персонажей?
Думаю, потому что именно к таким ролям я и тянусь. Даже в жизни, когда я наблюдаю за людьми... Во французском у нас есть выражение à plusieurs couches (многослойный).
Вы имеете в виду многослойные личности?
Да. То, как люди себя ведут — парадоксы, противоречия. Все эти штуки, с которыми нам приходится жить, притворяясь, будто всё просто: чёрное или белое. А ведь именно в этом и кроется самое интересное в человеческой природе. В том, что мы должны делать одно, а изображать совсем другое. Вот тогда и становится по-настоящему увлекательно. Если ты просто говоришь то, что чувствуешь, — это не так интересно. А вот когда приходится врать — вот это уже интересно.
Господин Дефо, какой фильм сильнее всего повлиял на вашу жизнь?
Сложно сказать. Наверное, первый — Без любви (1981), или, может быть, Жить и умереть в Лос-Анджелесе. Очевидно, Взвод, но это уж слишком очевидный ответ. Он действительно изменил уровень узнаваемости, на какое-то время поднял мой статус, но вместе с этим принёс и проблемы. После Взвода стало очень трудно находить хорошие роли.
Мистер Феррелл, в какой период своей жизни вы больше всего пили?
Определённо в колледже. Но и когда я был на Saturday Night Live, мы с актёрами тоже нередко выбирались куда-нибудь. Это легко, когда живёшь в Нью-Йорке и не нужно никуда ехать за рулём. Нью-Йорк — отличное место для тусовок. В двадцать и даже в тридцать лет я хорошо проводил время, да. Но не было ни разу, чтобы я проснулся с мыслью: «Пора завязывать, у меня проблемы».
Мистер Харрельсон, вы надеетесь на новое поколение?
Я думаю, среди молодых есть настоящие лидеры. Это невероятно вдохновляет. Вот почему я надеюсь, что, наконец, произойдут изменения — в вопросах контроля над оружием, экологии. Когда молодёжь поднимает эти темы, они говорят из очень чистой позиции.
— Мистер Кроненберг, многие называют фильмы телесного ужаса «кроненберговскими». Как вы относитесь к тому, что ваша фамилия стала прилагательным?
Если употребляют в правильном контексте — мне, конечно, это приятно! Я раньше шутил, что цель любого режиссёра — стать «феллиниевским». Когда твоё имя начинает что-то значить само по себе. Мы же говорим: «Это был феллиниевский опыт». Так что если кто-то говорит, что фильм — кроненберговский… Мне это нравится. Единственное, что меня немного смущает — это термин «телесный ужас». Я сам его никогда не использовал! Это был молодой журналист, который его придумал, и с тех пор термин прижился — мне уже его не контролировать. Но сам я никогда не считал, что занимаюсь «телесным ужасом».
Мистер Соркин, в каком настрое вы садитесь писать?
Я могу писать только тогда, когда у меня хорошее настроение. У меня есть дочь-подросток, и если у неё что-то не так — проблемы в школе или просто типичные подростковые штуки — день для меня окончен. Я уже не смогу писать. Когда я работал над «Западным крылом», если мы с женой утром ссорились, если между нами было хоть немного напряжения, по дороге на работу я всегда звонил ей и говорил: «Слушай, я знаю, ты злишься, но можешь сделать мне одолжение? Давай прямо сейчас помиримся, потому что мне надо писать следующий эпизод».
Господин Броуди, можно ли сказать, что сегодня у вас больше творческой энергии, чем когда-либо?
Я весь горю! У меня всегда была творческая энергия, но сейчас у меня больше вдохновения. Думаю, мы все прошли через непростое время, и это пробудило в нас осознание времени — того, как оно уходит, как оно мимолётно... Я хочу направлять свою энергию на что-то хорошее, на созидание — и, надеюсь, не растрачивать её зря. В этом весь смысл моего существования. Каждый день я что-то создаю — в разных формах: я не переставая рисую, пока спина не ломит. Занимаюсь музыкой — уже тридцать лет как — сочиняю, создаю звуковые полотна. Во мне просто есть это жгучее желание творить.