Роджер Дикинс: «Когда снимал на пленку, я первым видел актёрскую игру»
Знаменитый оператор о взрывоопасных киноопытах юности и работе над новой драмой Сэма Мендеса — Империя света.
Роджер Дикинс — титан киноиндустрии, которому не нужны представления. За четыре десятилетия (и счёт продолжается) он собрал завидный список режиссёров, с которыми работал. Родом из Торки, Дикинс стал новатором операторского искусства и подарил миру одни из самых визуально завораживающих кадров в фильмах братьев Коэн, Дени Вильнёва и Мартина Скорсезе.
В Империи света он снова объединился с Сэмом Мендесом — в пятый раз. И на этот раз отказался от эффектных «однокадровых» приёмов, которые принесли ему «Оскар» за военную драму 1917, сменив грязные поля сражений на уютный прибрежный кинотеатр, полный той самой ностальгии, что светится с экрана. Тем не менее, поиск (точнее, строительство) идеального кинотеатра оказался задачей не менее сложной.
LWLies: Что вам понравилось в Империя света, когда вы впервые прочитали сценарий?
Дикинс: Он точно передал атмосферу начала 80-х — времени, которое я хорошо помню. Я тогда уже уехал из Торки, жил в Лондоне, всё ещё снимал документалки и постепенно переходил к игровому кино. Но я часто возвращался домой, так что этот период живо стоит перед глазами.
Вы почувствовали ностальгию?
Я люблю приморские города, и мне больно видеть, как они разрушаются из-за ненужной современной застройки. Многие здания в георгианском и курортном стиле просто уничтожают. Это печально.
Мне это знакомо. Я из Абердина — за последние 20 лет всё побережье изменилось. А фильм напомнил мне о состоянии независимых кинотеатров, особенно местного Belmont Filmhouse, который недавно закрылся.
Я помню, в Торки было пять кинотеатров в пешей доступности от моего дома. Но даже тогда зимой в зале было по четыре-пять человек. Грустно. Сейчас, по-моему, осталось только два — остальные исчезли.
У вас был «свой» кинотеатр в детстве?
Их было несколько, зависело от программы. В одном показывали европейское артхаусное кино. У нас даже был небольшой киноклуб, где шли совершенно разные фильмы. А в обычных кинотеатрах крутили Звуки музыки — помню, это было на моём первом свидании. Был выбор.
Помните ли вы какие-то особенно запомнившиеся просмотры?
Да, именно в том киноклубе. Зимой в приморском городе делать особо нечего. Я ходил туда, и у них был 16-мм проектор, складной экран, показывали Альфавиль, Прошлым летом в Мариенбаде. Но особенно помню Военную игру Питера Уоткинса. Этот фильм прокатали всего пару недель по киноклубам и фестивалям, а потом BBC запретила его на 25 лет. Это было про ядерную атаку на Лондон — невероятно сильное кино. И особенно врезалось в память, как две пожилые дамы на первом ряду просто упали в обморок. Им стало плохо — настолько фильм был жёсткий. Вот она — сила кино. Даже сейчас, если посмотреть, становится жутко — предельно правдоподобное описание того, что произойдёт, если в Лондон попадёт бомба. Помню это до мелочей.
Прошлая ваша работа с Мендесом — 1917 — была технически сложной. А Империя света ощущался как более камерный проект?
Да, проект был меньшего масштаба — у нас не было бесконечного графика, да и бюджет на технику был ограничен. Но подстраиваешься под ситуацию. Найти нужный кинотеатр — это было решающим моментом, который и определил съёмки в Маргейте, хотя изначально рассматривались Брайтон, Уортинг или другие города на юге. Но когда выбрали локацию, сразу стало ясно, что она даёт, а что — нет. Лобби кинотеатра не подходило — как и в других местах, где мы искали. Ни одно не соответствовало тому, что представлял себе Сэм. Тогда стало ясно: надо строить. Остался вопрос — строить в павильоне или на натуре? Нам повезло: рядом со зданием кинотеатра нашёлся пустой участок, где можно было возвести лобби с тем же видом, что и у оригинального здания. Это была возможность, от которой глупо было отказываться.
Что не так было с оригинальным лобби? Какие требования были?
Сэм хотел просторное фойе с панорамным видом на набережную и море. И — лестницу на второй этаж, в зал №1. Это было прописано в сценарии. А в реальности во всех кинотеатрах были низкие потолки и никакого вида на море. Dreamland — кинотеатр, где мы снимали, — красивый, в духе эпохи. Но его лобби тоже оказалось тесным, а вход в залы — через странный закоулок сзади. В итоге нам просто пришлось строить всё с нуля.
Обсуждали ли вы с Сэмом визуальный стиль фильма?
Сначала он подумывал снимать в чёрно-белом. Мы обсуждали идею съёмки «с рук» — чтобы было сыро и живо. Мне, честно говоря, идея монохрома не нравилась. В итоге мы пришли к выводу, что фильм должен быть сдержанным, тихим. Это актёрское кино, в первую очередь. Задача — не отвлекать от игры. Просто дать персонажам жить в кадре. Подход был максимально простой. Такие вещи складываются со временем — сначала обсуждение, потом поиски локаций, потом — работа на площадке. Очень многое рождается в моменте, в зависимости от того, как актёры чувствуют пространство.
Как работалось с голубями?
О, они были отличные. У нас был дрессировщик, всё по-серьёзному. Забавно, что у Майкла (Уорда) была фобия — он панически боялся голубей. Настоящая орнитофобия. Ему пришлось пройти через долгую подготовку, чтобы просто суметь взять голубя в руки.
Вы давно спокойно относитесь к цифровой съёмке. Почему решили снимать Империю света на цифру, особенно учитывая, что фильм во многом посвящён искусству проекции?
Решения как такового не было. Мы уже снимали 1917 на камеры Alexa LF с объективами Signature Prime, и Сэм просто предложил: «А почему бы не использовать ту же систему?» Вопрос плёнки даже не поднимался. Конечно, было бы здорово, но цифровая съёмка сегодня объективно даёт больше преимуществ — и по стоимости, и по размерам камер, и по стабилизации. Если разложить по полочкам — снимать на цифру логично. Видна ли разница? Иногда, да — глянешь и подумаешь: «Вот это точно цифра». Но я вспоминаю, как снимал на плёнку — и тогда тоже бывало: «Блин, ну видно же, что это плёнка — не нравится». Я до сих пор снимаю на плёнку фото. Жалею, что не стал фотографом — поэтому и выпустили в прошлом году книгу с моими снимками. Но кино давно снимаю на цифру — и не жалею ни секунды. Всё дело в изображении — в свете, в атмосфере. Если оператор знает, что делает — не так уж важно, чем он снимает.
Было нечто волшебное в плёнке, когда на площадке не было мониторов, режиссёр рядом, актёр — перед камерой. Чистота, простота. Но это уже совсем другой мир, ушедший. Сейчас везде мониторы, сто штук. Раньше я первым видел актёрскую игру в кадре — и это было потрясающе. Сейчас это всё ещё захватывает — я всё равно чувствую, что вижу раньше других, пусть и с задержкой в долю секунды. Но режиссёры теперь редко бывают у камеры — они сидят в палатке где-то рядом.
В кинотусовках съёмка на плёнку всё ещё считается священной.
Пусть снимают как хотят. Я тоже люблю плёнку, не поймите неправильно. Если совсем уж по-честному — я бы хотел, чтобы мы до сих пор снимали на чёрно-белую плёнку. И, возможно, даже без синхронного звука. Но где граница? Когда началась колонизация? Как только человек покинул Африку, он стал колонизатором. Невозможно вернуться назад — мир меняется. Можно сожалеть, можно ностальгировать по тому, как выглядело побережье 50 лет назад. Но сейчас у нас есть медицина, образование и гамбургеры.
В чём ваш секрет в создании таких ярких персонажей?
Это не шутка и не кокетство: я писатель. Это моя работа. Задача писателя — не только писать о себе, но и смотреть на других людей, изучать их речь, выражения, манеры. И моя голова — как губка. Я слушаю, что говорят люди, замечаю поведенческие мелочи, запоминаю анекдоты, интересные истории — всё это остаётся у меня в памяти.
Мистер Скотт, вы — человек с духом соперничества?
Я очень конкурентный! Думаю, впервые я понял это в школе, где мне давалось всё с трудом. Я не был глупым, но учился очень плохо! Я был последним в классе средней школы пять лет подряд! Занимал 29-е место из 29, и не мог понять, почему. Может быть, чтобы хоть как-то себя оправдать — возможно, у меня была лёгкая форма дислексии: «Я не могу сконцентрироваться на том, что говорит этот парень, это чертовски скучно!» (смеётся).
И что вы сделали?
Мистер Кроу, какова ваша самая большая слабость?
Курение — с огромным отрывом! Мне нравится выпить, но я не пью каждый день или что-то в этом духе. Я даже не уверен, что курение вообще можно назвать слабостью, скорее нужно какое-то другое слово, которое подчеркнёт всю абсурдность этого.
Мистер Бушеми, возможно ли вообще полностью контролировать ситуацию, когда вы работаете над фильмом как актёр?
Я не особо беспокоюсь о контроле. Думаю, когда ты актёр, ты в каком-то смысле изначально отказываешься от контроля, если только сам не режиссируешь фильм. И, наверное, меня это особо не тревожит, когда я работаю с действительно хорошими режиссёрами. Кино — это совместное творчество, и я считаю, что все хорошие режиссёры окружают себя лучшими людьми.
И наоборот. Вы как-то сказали, что если бы Квентин Тарантино был «редкостным придурком», которого никто не уважал, то он бы полностью потерял контроль над съёмками «Бешеных псов».
(Смеётся) Когда я это сказал? Вы, похоже, покопались основательно!
Мисс Суинтон, вы довольны тем, как изменилась киноиндустрия с тех пор, как вы начали карьеру в 1980-х?
Это забавное время, чтобы задать мне такой вопрос, потому что недавно я была на сцене Берлинале, в том же зале, где мы с Дереком Джарменом показывали Friendship’s Death, фильм, который мы сняли в 1986 году. Я словно пребываю в состоянии грёзы, как будто ко мне пришло прошлое. Так что, да, это удачный день, чтобы задать мне такой вопрос, потому что я действительно размышляю: каким всё было тогда? По чему я скучаю? А по чему — нет? Признаюсь, я скучаю по многому в том, как мы снимали фильмы в Лондоне в восьмидесятые и девяностые годы при поддержке Британского института кино...
Господин Кассель, почему вы так часто играете резких, «сырых» персонажей?
Думаю, потому что именно к таким ролям я и тянусь. Даже в жизни, когда я наблюдаю за людьми... Во французском у нас есть выражение à plusieurs couches (многослойный).
Вы имеете в виду многослойные личности?
Да. То, как люди себя ведут — парадоксы, противоречия. Все эти штуки, с которыми нам приходится жить, притворяясь, будто всё просто: чёрное или белое. А ведь именно в этом и кроется самое интересное в человеческой природе. В том, что мы должны делать одно, а изображать совсем другое. Вот тогда и становится по-настоящему увлекательно. Если ты просто говоришь то, что чувствуешь, — это не так интересно. А вот когда приходится врать — вот это уже интересно.
Господин Дефо, какой фильм сильнее всего повлиял на вашу жизнь?
Сложно сказать. Наверное, первый — Без любви (1981), или, может быть, Жить и умереть в Лос-Анджелесе. Очевидно, Взвод, но это уж слишком очевидный ответ. Он действительно изменил уровень узнаваемости, на какое-то время поднял мой статус, но вместе с этим принёс и проблемы. После Взвода стало очень трудно находить хорошие роли.
Мистер Феррелл, в какой период своей жизни вы больше всего пили?
Определённо в колледже. Но и когда я был на Saturday Night Live, мы с актёрами тоже нередко выбирались куда-нибудь. Это легко, когда живёшь в Нью-Йорке и не нужно никуда ехать за рулём. Нью-Йорк — отличное место для тусовок. В двадцать и даже в тридцать лет я хорошо проводил время, да. Но не было ни разу, чтобы я проснулся с мыслью: «Пора завязывать, у меня проблемы».
Мистер Харрельсон, вы надеетесь на новое поколение?
Я думаю, среди молодых есть настоящие лидеры. Это невероятно вдохновляет. Вот почему я надеюсь, что, наконец, произойдут изменения — в вопросах контроля над оружием, экологии. Когда молодёжь поднимает эти темы, они говорят из очень чистой позиции.
— Мистер Кроненберг, многие называют фильмы телесного ужаса «кроненберговскими». Как вы относитесь к тому, что ваша фамилия стала прилагательным?
Если употребляют в правильном контексте — мне, конечно, это приятно! Я раньше шутил, что цель любого режиссёра — стать «феллиниевским». Когда твоё имя начинает что-то значить само по себе. Мы же говорим: «Это был феллиниевский опыт». Так что если кто-то говорит, что фильм — кроненберговский… Мне это нравится. Единственное, что меня немного смущает — это термин «телесный ужас». Я сам его никогда не использовал! Это был молодой журналист, который его придумал, и с тех пор термин прижился — мне уже его не контролировать. Но сам я никогда не считал, что занимаюсь «телесным ужасом».